3.2.03.04
Один из собственно древнегреческих способов именования этого феномена – сон летаргический (λήθαργος):

Состояние сна, по определению своему, граничащего с состоянием полного и окончательного для себя забытия (λήθη: забвение, забывание, сокрытие, потеря «в» памяти или «самой» памяти) образа бытия своей жизни (забвения образа жизни и бытия, прежде всего, существа «самого себя», своего собственного я, лица, тела, мира, времени и т.д.) и смертью как его последним «летальным» исходом.

Понятие «летаргического сна»1 отличается от всех прочих известных нам определений форм явления и способов существования феномена сна в бытии человека прежде всего тем, что оно способно включать в своё представление образ бытия некоего совершенно другого сна2 – феномена сна, прежде всего и главным своим образом, феноменологически иного: по своему способу бытия и образу действия принципиально отличного от всех тех форм явления сна, которые мы можем тем или иным видом деятельности нашего сознания: чувственно воспринимать и видеть, образно запечатлевать и помнить, «сторонне» наблюдать или «внутренне» переживать, эмпирически познавать и психологически описывать.

Представление и самого по себе достаточного странного, и для возможностей нашего его познания и в целом понимания предельно недоступного – во всех своих отношениях феноменально неприступного феномена сна.3 

Феномена сна, во-первых, не имеющего места быть не только в пределах всех возможных форм явления образа бытия всего «этого» – феноменально нам данного мира, наличного хода течения времени, имеющегося у нас в наличии жизненного опыта (причём здесь совершенно без разницы какого рода опыта: «внешнего» или «внутреннего», эмпирически познаваемого или психологически переживаемого) и в целом – в пределах явления форм бытия всей «этой», нашей собственной, собственно «человеческой» жизни (жизни по определению своему: разумной, сознательной, ментально-психологической, культурно-общественной или личностно-индивидуальной).

Но и к тому же ещё, во-вторых, происходящего за пределами всех существующих форм явления и способов нашего познания феномена нашего самого обычного, наиболее привычным и естественным для нас образом своего действия протекающего, периодически время-от-времени (во-времени и на-время) себя повторяющего в нашем жизненном бытии и повседневном опыте – «жизненного» сна («жизни сон») и всех сопровождающих его форм опыта нашего «переживания» сна в том или ином виде своего «состояния сна» и определённым образом видимых «сновидений».

А также ещё, в-третьих (и этот вариант тоже заслуживает своего отдельного рассмотрения), имеющий место быть – и вне пределов известных нам определений и существующих форм описания феномена так называемого «смертного» сна («смерти сон»): то есть такого феномена сна, который имеет в основе определения своего понятия – логически прямое своё отношение, феноменологически одностороннюю, суть онто-логически «необратимую» связь как с феноменом самой смерти как таковой, так и с основой определения существа «смертной природы» человеческого образа бытия жизни и деятельности сознания.4

 

  ***

Говоря о возможных определениях сущности самого «понятия» глубокого (летаргического) сна и рассматривая при этом самого разного рода имевшие место быть в истории человеческой мысли его «объяснительные» эпитеты и «собирательные» значения, остановимся на одном из таких его, на наш взгляд, наиболее полно передающем собой и само существо явления, и способ существования этого феномена в бытии человека собирательном обозначении – «странный феномен».

Феномен странный именно в этой своей, не вмещающейся в пределы ни одного своего положительного определения5 – феноменально-исключительной по отношению ко всем прочим феноменам и другим состояниям нашего жизненного существования «странностью» (ἄτοπός) способа своего бытия6.

Феномен исключительно-странный («сон как исключение» [➥]) – со всех возможных сторон своего явления и во всех возможных своих отношениях к существующим формам явления данного нам образа бытия и мира:

Способный исключать собой не только все возможные состояния нашего бодрствующего бытия, имеющие то или иное свое отношение, или же и вовсе не имеющие никакого (ни положительного, ни отрицательного) отношения к феномену сна как таковому.

Но и к тому же ещё способный исключать себя и из всех прочих состояний, периодов, стадий, фаз, циклов действия «протекания» сна7 и в итоге обеспечивать собой полный и окончательный для себя выход из самого «состояния сна» как такового. – Тем самым собственно и обусловливая собой саму возможность перехода в «состояние бодрствования».

То есть такого рода предельно-исключительный феномен нашего бытия, который оказывается способным в конечном своём счёте исключать собой и существо явления самого себя, исключать явление самого феномена сна как такового – в обоих аспектах его бытия, в двух основных формах явления сна в бытии человека:

И как определённого состояния (πάθος) нашего бытия (создавая при этом условия происхождения некоего, далеко не всегда и не во всём для нас определимого, состояния совершенно исключительной для себя «несостоятельности» своего бытия – феномена абсолютной а-патии образа жизни и действия своего тела или души, чувств и памяти, разума и воли, сознания и самосознания);

И как определённого действия «претерпевания» (πάθησις) данного состояния сна в нашем образе его видения во сне или наяву – в образах явления самих сновидений или в формах действия того или иного «переживания» опыта своего сновидения «заново» (производимого посредством действия его вспоминания, осмысления, толкования, описания, рассказывания и т.д.), происходящего с нами во время или после пробуждения нас от сна.

  1. Λήθαργος: глубокий сон, полное забытье. Данный др.-греч. термин, по всей видимости, является двусоставным – образованным сочетанием двух разных слов и определённым образом понимаемого принципа их взаимосвязи между собой: λήθη  — забвение, сокрытие и ἀργία — бездействие, лень, досуг, отдых. Смысл последнего, также ещё и помимо всего прочего, может пониматься и как производимое посредством альфа-привативум отрицание в слове ἔργα, ἔργον таких его значений, как – (воз)действие, деятельность, деяние, дело, труд, работа, произведение, орудие (средство производства), (производящий) орган, изделие, предмет, вещь, факт, событие, происшествие, беспокойство, забота, нужда, необходимость и др. (Ср., например, в каком смысле Аристотель мог противопоставлять термин ἔργα другому во многих своих отношениях противоположному ему по своему значению понятию πάθη: «пассивное» состояние, претерпевание, склонение, страдание и др., без применения которого не обходилась ни одна более или менее полноценная «теория сна» античности, см. О небе 298а 28.) И тогда один из вариантов понимания смысла этого словосочетания мы можем интерпретировать следующим образом: память (или в целом сознание) лишённая способности производить «во сне» определённую «работу» того или иного вида своей мнемонической («сознательной») деятельности – прежде всего, по причине или же в следствие отсутствия по отношению к ней тех или иных предметов или продуктов, орудий или средств, вещей или фактов, событий или происшествий и т.д., с которыми она могла бы вообще иметь «дело», и уже в связи со всем этим – отсутствие самой нужды или своей потребности, необходимости или возможности (способности) производить в отношении всего этого какой-либо вид своей «мнемонической» деятельности – будь-то деятельность «воспоминания», «запоминания» или же самого «забывания». Что же касается собственно современного, наиболее привычного нам понимания смысла термина «летаргический» и его обычного употребления в нашей речи, то в этом отношении нам, конечно же, никак не обойтись, прежде всего, без проведения необходимых здесь мер полной его очистки от всей той – якобы по своему происхождению сугубо медицинской, патолого-психиатрической (как раз то сама психиатрическая медицина первая и отрицает не только само понятие «летаргии» как чисто научный термин, но и сам факт существования того же самого феномена «летаргического сна» в нашем его обиходном, вульгарно-обывательском понимании), но на самом деле, большей частью и главным своим образом, выдуманной самим же «обыденным сознанием» – смысловой нагрузки, которая теперь легла всем своим непроницаемо-тяжёлым грузом на «окончательное» для нас понимание смысла этого древнегреческого слова в наше время. Например, включая сюда, в это самое наше современное понимание способа существования и образа действия феномена «глубокого-летаргического» сна представление о том, что подобного рода, по своей сути, пограничное состояние бытия человеческой жизни и деятельности сознания может длиться какой-то с хронологической точки зрения вполне определённый для нас период времени нашей жизни – что оно вообще может каким-то определённым образом своего действия происходить «во времени».
  2. Другого – не только по отношению ко сну «своему», моему собственному, но также ещё и по отношению к кому-либо для меня «другому». Сон другой – как вообще «ничей сон» (Niemandes Schlaf). См. один из предлагаемых нами вариантов толкования смысла этого во многих своих отношениях загадочного поэтического выражения Рильке, поставленного им во главу угла, воздвигнутого в самое «основание» стиха своей самоэпитафии [➥3.2.01.12,прим.2].
  3. Существо явления и способ осуществления которого мы не способны в полной мере своего собственного «переживания» подобного рода опыта своего жизненного бытия: ни чувственно испытать, ни мысленно постичь, ни просто «образно» себе представить, ни тем более – «предметно» описать. И поэтому ещё мы будем здесь оставлять пока в стороне (разумеется, насколько это вообще будет возможно) все наработанные за долгую историю развития человеческих представлений о существе рассматриваемого нами здесь феномена многочисленные предметно-смысловые образы, метафорно-символические формы его мифологического или  мифопоэтического описания.
  4. В истории человеческой мысли мы всегда найдём достаточное число примеров того, в каких именно формах своего философско-теоретического осмысления, мифо-поэтического или индивидуально-психологического описания осуществлялись самого разного рода попытки отождествления феномена «летаргического» (глубокого) сна с господствующими на данный момент исторического времени представлениями о смерти и формами познания существа «смертной природы» человеческого образа жизни и бытия. При этом мало кто обращал внимание на возникающий здесь парадокс познания существа самой этой «смертной природы» сна: это когда основной моделью или единственной метафорой описания всех происходящих в бытии человеческой жизни способов переживания и предпринимаемых человеческим разумом форм познания подобного рода опыта сна становится по определению своему – исходно не-познаваемый и никем до конца так и не-переживаемый опыт смерти. Один из достаточно неожиданных по самому ходу своей мысли способов решения этого парадокса предпринял наш русский философ Пётр Яковлевич Чаадаев. Но сделал он это весьма необычным образом. Во-первых, сначала совершив операцию радикального, философски бескомпромиссного для себя разделения между собой этих двух во всех своих отношениях предельных для человеческого образа бытия и жизни форм опыта. И, во-вторых, полностью и окончательно для себя лишив понятие смерти самой его «сущности», а возможный опыт смерти существа «содержания» своей собственной «смертной природы» (природы по определению своему предельно-конечной, самой по себе негативной, смертоносной и губительной для любой формы жизни) – при этом наделяя ею сполна смысл понятия и существо «содержания» опыта сна. Эту свою столь резонирующую с нашим привычным пониманием «истинной природы сна» мысль он подкрепил достаточно безупречной по своему построению логикой следующего рассуждения: «Вы часто слыхали, что сон есть образ смерти; мне кажется, что сон есть настоящая смерть, а то что смертью называют, кто знает? – Может быть, оно-то и есть жизнь? – Мое я перерывается сном, смертью – нет: иначе было бы ничтожество. Из гроба не просыпаемся; ото сна встаём, и входим опять в наше я. – Но скажите мне, живем ли мы, когда ни на минуту не чувствуем своей жизни? Дело в том, что истинная смерть находится в самой жизни. Половину жизни бываем мы мертвы, мертвы совсем, не гиперболически, не воображаемо, но действительно, истинно мертвы» (См. П.Я. Чаадаев, Статьи и письма, Отрывки и афоризмы 1., с. 169).
  5. Первое, что мы можем вообще нечто определённое для себя сказать о существе явления такого рода предельного состояния нашего жизненного бытия, каким является для нас феномен глубокого или летаргического сна, так это то, что ни одно из его так или иначе до конца нами продуманных (более или менее философски отрефлексированных) понятий не имеет и в принципе не может иметь для себя каких-либо – своих собственных положительных определений.
  6.  «Странности» – феномена как самого по себе, так со всех возможных сторон своего явления для нас – феноменально стороннего (феномена по отношению ко всему что есть «по-стороннего», от всего «от-странённого» [➥]). Феномена – как в отношении к нашему собственному, так и во всех возможных своих отношениях ко всему для нас посторонне-другому: существу, лицу, телу, миру и т.д. –  не-уместного (ἄ-τοπός). Феномена никакой иной для себя образ бытия и вообще ничто другое (или никого другого) в себя – «от начала» и «до конца» не-вмещающего и ни во что другое себя – «в целом» и «без остатка» не-помещающего(ся). Феномена всегда и везде, во-всём и со-всем – как отличным от себя, так и похожим на себя – не-со-вместного.
  7. И в этом смысле для нас всегда будут выглядеть не только неубедительными, но и даже несколько подозрительными попытками локализовать место и установить границы самого времени действия феномена глубокого сна, которые производятся на сегодня нашими современными учёными-физиологами на основе измерения ими чисто хроно-метрических рамок действия протекания фазы т.н. «медленного сна».