3.2.05.10
Отсюда же следует и второй «позитивный» онейро-критический вывод американского философа-лингвиста:

Раз искомые нами критерии определения принципа бытия и самой сущности явления феномена сна в своей жизни мы не можем никоим своим образов установить: ни по линии описания содержания образов нашего его видения в своих сновидениях, ни по линии описания определённого вида содержания нашего его «психологического переживания» после пробуждения, ни по линии описания тех или иных форм соответствия (и в целом принципа «тождества») между собой этих двух сторон явления сна в бытии нашей жизни.

Тогда подобного рода критерии необходимо искать и устанавливать на совершенно других принципах нашего понимания того, в какой именно сфере человеческого бытия и деятельности сознания могут выполняться и в целом «работать» искомые нами здесь меры соответствия (или правила тождества) между определёнными формами явления сна и всеми остальными явлениями человеческого образа бытия и феноменального мира.

И таким универсальным критерием определения мер соответствия и соблюдения всех необходимых условий выполнения принципа тождества существа явления сна другим явлениям человеческого бытия представляется американскому философу не что иное, как принцип «тождества языка», способный выступать здесь в качестве основного определяющего критерия при рассмотрении нами тех или иных форм «тождества объектов сна и переживания сна».1

А областью применения этого критерия «на деле» к существу исследуемых в данном отношении форм явления сна здесь представляется:

Во-первых, в своём «общем значении», – если и сама по себе не вполне определимая,2 то по данным ей определениям со стороны наработанных за последнее время методов лингвистической философии достаточно объёмным и довольно контрастным своим образом выделенная из ряда других предметно-языковых явлений, – сфера бытия и деятельности человеческого общения, объединяемая в подобного рода исследованиях под одним своим общим понятием – «употребление языка» (“use of language”);

И, во-вторых, уже в своём «особом значении» или в частном случае применения подобного рода методов анализа языка – требующий своего отдельного рассмотрения (рассмотрения отдельно, прежде всего, от всех других случаев употребления языка) и достаточно «специфического» определения – феномен «рассказывания сна».

 

***

Главный смысл обоснования и общую логику проведения аргументации такого вывода мы бы попытались воспроизвести следующими словами:

Мы по своему собственному опыту достаточно хорошо для себя знаем сколь значительно, насколько разительно могут между собой отличаться как по признаку «необычайности» (неповторимой исключительности) форм своего явления, так по степени многообразия (исключительного разнообразия) образа нашего их видения все те предметы и события, которые только могут нам являться в наших снах – от всех тех предметов и событий, которые мы обычно видим в состоянии нашего бодрствующего бытия. А видим мы их так – как обычно («как всегда»), так как мы «по своему обыкновению» привыкли их видеть, так как они по этому самому своему обыкновенному виду всегда есть: с «завидным» для себя постоянством и неизменным для нас единообразием каждый раз повторяя себя образом бытия нашей ежедневной (каждодневной), изо-дня-в-день текущей «нормальной дневной» – суть повседневно-обыденной жизни.3

В связи с чем, как это может нам здесь показаться по самой «логике вещей»: не только «содержание», но и сама форма рассказа о том, что мы могли бы видеть «во сне» тоже должна была бы здесь столь же значительно, таким же разительным образом отличаться от всех тех, наиболее своим устойчивым и наиболее естественным для нашего их понимания образом сложившихся форм ведения речи, которые мы также «по обыкновению своему» привыкли использовать в своём повседневном быту при описании событий и явлений этой своей самой обычной (вполне свое-обычной), «нормальной» дневной жизни.

Однако же на деле здесь выходит, как раз, совсем обратное: когда мы пытаемся произвести для себя действие сравнения как чисто «внешней» формы (словарно-грамматической структуры), так и «внутреннего» содержания (семантико-синтаксической связи) образования «грамматик» языка этих двух, столь отличающихся друг от друга по самому предмету своего описания видов рассказа (двух «типов дискурса»: бытового рассказа о сне и всех остальных видов рассказа о своём быте), то существо какого-либо значительного различия или просто сколь либо заметного для наших глаз (или воспринимаемого на слух) расхождения мы здесь не наблюдаем.

Тогда оказывается, что при исходно совершенно разных как по своему феноменологическому признаку, так и по самому онтологическому статусу характеристиках определения образа бытия описываемых здесь предметов и событий – и форма, и содержание языка сравниваемых видов рассказа представляются здесь нам совершенно похожими друг на друга, обладающими почти одинаковой словарно-грамматической структурой и семантико-синтаксической связью в построении подобного рода видов высказываний или «типов предложений» нашей речи. (Тип предложений, по форме своего образования представляющий собой вполне определённый здесь класс «психологических предложений», ведущих своё повествование «в первом лице прошедшего времени»).

Правда, за исключением, возможно, всего одного наблюдающегося здесь признака различия сравниваемых в этом отношении «грамматик языка» – а именно факта вставки в словесно-речевую канву рассказа о сновидении всего одной только, может быть с точки зрения «чистой грамматики» языка совсем не обязательной, но являющейся логически необходимой для действия нашего опознавания данного вида высказываний «вводной фразы» типа: «я видел сон…», «мне привиделся сон…», «мне явилось во сне видение…» и т.п.

Отсюда следует и окончательный вывод: если мы хотим найти что-то действительно общее, определить для себя объективный показатель соответствия и в целом попытаться установить «истинную» (т.е. полностью отвечающую критерию верификации) форму тождества между двумя рассматриваемыми нами здесь рядами явлений, то мы должны проводить методы их сравнительного анализа не по линии поиска форм связи между самим существом явления сна как таковым (непосредственно видимым нами «во сне» или психологически переживаемым сразу же «после сна» – и вместе составляющим собой предметно-смысловую основу понятия «содержания сна», которое согласно логике «первого аргумента» не может служить подлинным критерием определения сущности «понятия сновидения») и всеми прочими явлениями нашей жизни и видами деятельности сознания, но, как полагает американский философ, – по единственно возможной в данном отношении линии описания «тождества языка».

Последняя форма тождества рассматриваемых здесь отношений между явлениями сна и определёнными видами его «описания» проводится и в целом достигается в подобного рода исследованиях как по линии сравнения между собой всех подвергающихся в данном отношении своему структурно-лингвистическому разбору «грамматик» языка, так и по линии нахождения и определения для себя – своего главного принципа отличия, который проводится здесь никак иначе, как путём установления самой «специфики», в каждом отдельном своём случае по-разному применяемого, «способа употребления» (mode of employment) данных форм языка в тех или иных видах деятельности человеческого общения и «речевого поведения».

  1. См. Н. Малкольм, Состояние сна, с. 86. Здесь же Малкольм, пожалуй, в наиболее сжатой своей формулировке передаёт суть такого своего вывода: «Понятие сновидения требует, чтобы одни и те же объекты, люди, мысли, восприятия, эмоции, с которыми мы сталкиваемся в нормальной дневной жизни, присутствовали бы во сне: некое тождество и соотнесенность необходимы [some identity and continuity is necessary]. Это тождество состоит в употреблении рассказчиком того же языка [same language], который он выучил и узнал [he was taught and learned] для описания картин и переживаний жизни» (там же). Правда, здесь следует добавить, что Малкольм тут же существенно уточняет свою мысль, сообщая нам о каком именно критерии определения «тождества языка» (как критерии единственно здесь определяющим и обосновывающим собой тождество явлений сна явлениям нашей бодрствующей жизни) у него здесь всё-таки идёт речь: «Язык тот же, и смысл отдельных слов тот же, но способ употребления каждого предложения в целом иной и специфический [but the mode of employment of each sentence and the whole narration is different and special]» (см. там же).
    Как мы здесь хорошо видим, сам этот (как будто бы всё здесь собой определяющий) критерий определения «тождества языка» в рассматриваемых здесь видах речи выводится Малкольмом на основе проведения им сравнительного анализа всего только одной – по существу своему чисто внешней стороны определения смысла тождества исследуемых им здесь языковых явлений. А именно – стороны определения словарно-лексического, семантико-синтаксического и в целом структурно-грамматического тождества состава языка. Или как это также ещё называет Малкольм – тождества содержания самих «грамматик» языка. И уже на этой своей грамматико-семантической основе определения форм «тождества языка» производится сравнение между собой содержаний определённых «типов дискурсов» или отдельных видов рассказа, имеющих то или иное отношение к феномену «рассказывания сна». 
    Но, как это отмечает и сам Малкольм, данный критерий тождества никоим образом не определяет собой своей другой – внутренней стороны дела, не даёт определения формы бытия чисто логического тождества (или в полном смысле этого слова тождества «онтологического») рассматриваемых здесь языковых явлений – как тождества, в первую очередь и главным своим образом, речи  и бытия, мира и языка, слова и вещи (или дела) и, в конечном счёте, тождества «знака и способа его применения». А именно – стороны «бытования», формы существования и образа действия в нашем мире всех тех возможных «способов употребления» языка, которые мы вообще оказываемся способными здесь обнаруживать для своего сравнения в рассматриваемых нами видах речи.
    (Или, если использовать терминологию уже самого Л. Витгенштейна, то можно также сказать, что данный критерий тождества «грамматик» языка нисколько не определяет собой форму существования «некоего внутреннего, логического отношения» [eine interne, logische Relation] тождества между «словами-предложениями» языка и «предметами» самого мира, которое воспроизводится как раз способом действия применения языка «на деле» – в сфере произведения деятельности «живого», практического, предметного, предметно-практического, в полном смысле этого слова жизне-деятельного общения между людьми).
    А если следовать логике малкольмовских утверждений дальше, то можно в конечном своём счёте заключить: что только при более или менее полном философско-аналитическом разборе (одного только грамматико-лингвистического анализа языка здесь явно недостаточно) именно этой стороны дела исследования феномена языка (более конкретно: действия проведения сравнительного анализа «способов употребления» языка) как раз-то и начинают в полной своей мере проявлять себя все искомые нами здесь признаки определения тех самых отличительных особенностей («специфических» различий), по которым мы вообще оказываемся способными довольно безошибочно для себя отличать в своей речи собственно феномен «рассказывания сновидения» от всех других «типов дискурсов» – как совершенно особое и уникальное явление нашей жизни. – Каким собственно является в ней и феномен самого сна как такового, и феномен нашего собственного видения сна [ср.➥3.2.03.05.(***)]. – А не только описывающий его в той или иной форме своего предметно-языкового выражения или определённого способа «употребления языка» – феномен рассказывания сна. – В том числе и как явление «жизни» самого языка и деятельности нашей речи, способной говорить с нами «на языке» столь жизненно-странных, «из ряда вон выходящих» явлений человеческого образа бытия и мира.
  2. По своему «некоему» (т.е. феноменально неопределённому, предметно не определимому) «внутреннему, логическому отношению» или основному онтологическому статусу, а значит и первому своему философско-теоретическому смыслу (и в целом философско-метафизическому значению) – до сих пор никем так «до конца» и не определяемая. Первые, а может быть и последние попытки дать именно со своей философско-теоретической точки зрения (и никакой больше другой) наиболее основательные определения самой онтологической сущности такому центральному для всей современной лингвистики, но по своей логической основе всё-таки не в полной своей мере «лингвистическому» понятию, каким является понятие «употребления языка», так и остаются за одним из его первооткрывателей – Людвигом Витгенштейном.
  3. Образом бытия жизни – самой по себе похожей на один свой сплошной, никогда для нас не меняющийся (не становящийся иным, каким-либо «другим сном»), без конца себя повторяющий (в том числе и повторяющийся «во времени») сон. Сон – жизни, «жизни сон» – лишь только «на время» себя прерывающий «нашим», моим собственным, своим сном. «Жизненный сон» время-от-времени останавливающий общее течение, непрерывный поток, прерывающий «размеренный ход» жизни – на время действия нашего очередного засыпания «на ночь», во время моего собственного «отхода» ко сну и «ухода» в сон «свой».  И с каждым новым нашим «приходом» обратно (возвращением в «себя», к «своей» жизни, времени, миру, телу, сознанию и т.д.), очередным пробуждением от своего «временного» сна – снова «как ни в чём не бывало» (никак не считаясь с тем, что было «во сне») продолжающий течь дальше «своим ходом» течения времени жизни феноменально нам данного и как будто «наяву» с нами происходящего образа мира и бытия.
    В этом смысле можно согласиться со словами Бертрана Рассела, приводимыми Малкольмом в своей книге в качестве цитаты: «очевидным образом представляется возможным, что то, что мы называем бодрствованием, может оказаться лишь необычайно устойчивым и повторяющимся ночным кошмаром» (см. там же, с. 92). Тем самым, по сути своей, поставив под сомнение надёжность самого свидетельства, объективность «критерия» и в целом достоверность опыта человеческого бытия, происходящего из сферы его «повседневности»: представляющего собой те или иные формы существования «нормальной дневной» жизни человека, а также наиболее тесно с ними связанные – суть непосредственным образом своего бытия их «отражающие» и в целом «выражающие» в своей речи – формы деятельности «обыденного сознания».
    А ведь зачастую именно к такого рода свидетельствам и фактам своего жизненного бытия, а порой и вовсе исключительно к одним только формам жизни и деятельности нашего «обыденного сознания» и «естественного языка» привыкли исходно ссылаться и в итоге окончательно отсылать себя как к своей последней инстанции подобного рода философско-аналитические разборы существа явления такого – и самого по себе далеко не всегда обычного, и далеко не во всех своих отношениях к нам естественного предмета (обычного и естественного для нашего его видения, понимания, познания, описания, высказывания или рассказывания), – каким только может быть для нас предмет исследования феномена сна. Почему-то (и первый вопрос: почему?) не обращая внимание или же и вовсе преднамеренно «обходя стороной» – все возможные другие формы (отдельные стороны, определённые аспекты или целые уровни) происхождения опыта деятельности человеческого сознания (например, опыта теоретического познания, рефлексивного мышления, творческого воображения, поэтического выражения, художественного изображения и т.п.), воспроизводимого им в отношении феномена «видения сна» в бытии своей жизни.