3.2.05.15
Разберём всего один из примеров того, каким всё-таки образом Малкольм выстраивает логику своей аргументации по поводу производимой им критики способности «суждения во сне».

Для этого приведём следующее наиболее примечательное для нас рассуждение американского философа по этому поводу:

Верифицировать, что он одновременно спит и высказывает суждения [he was both asleep and making a judgment], все равно что верифицировать, что он одновременно осознает и не осознает факт произнесения им определенных слов [he was both aware and not aware of saying certain word]. Не важно, будут ли это слова “Идет дождь”, “Моя жена ревнива” или любые другие. Было бы противоречиво верифицировать, что он высказал любое суждение в состоянии сна [that he made any judgment while asleep]. Дело не в том, что есть нечто уникальное в самом факте сна [something unique about the fact of being asleep], удерживающее человека от того, чтобы замечать сам этот факт, находясь в состоянии сна [that keeps one from taking note of that fact while asleep]. Если бы спящий мог заметить, что идет дождь, или высказать суждение, что его жена ревнива, тогда почему бы он не мог высказать суждение о том, что он спит [then why could he not judge that he is asleep]? Абсурдность последнего доказывает абсурдность предыдущего (Н. Малкольм, Состояние сна с. 40).

В этом, по сути своей, риторическом вопросе Малкольма мы снова видим прямую «перекличку» его высказываний с мыслями своего европейского учителя. А именно – с известным рассуждением Людвига Витгенштейна оставленным нам в качестве последней записи философа (сделанной им за два дня до своей смерти).

Для того, чтобы можно было понять, о чём собственно здесь идёт речь, приведём всё это витгенштейновское рассуждение целиком, также включающее в свою основу – хотя и по своему смыслу уже далеко не-риторический (заранее не предполагающий готового ответа) – вопрос:

“Но даже если в таких случаях я не могу ошибаться, — разве не может быть, что я нахожусь под наркозом?” Если это так и если наркоз лишил меня сознания, то по-настоящему я в этот момент не мыслю и не говорю. Я не могу всерьез предположить, что в данный момент вижу сон. Человек, говорящий во сне: “Я вижу сон”, — даже если при этом он говорит внятно, прав не более, чем если бы он сказал во сне: “Идет дождь” — и дождь шел бы на самом деле. Даже если его сон действительно связан с шумом дождя (Л. Витгенштейн, О достоверности, 676).

При внимательном его прочтении мы замечаем, что Витгенштейн в этом своём «посмертном завещании», оставленным им в фонд (и это уже можно твёрдо сказать, не смотря на все продолжающиеся и по наши дни со стороны многих современных философов обвинений в отсутствии связи с классической традицией или даже маргинальности его философии) классического наследия европейской философской мысли, вовсе не стремился (как это мог полагать его северо-американский последователь) доказывать «абсурдность» – логическую несостоятельность или же чисто психологическую неспособность нашего «сознания» производить «во сне» или в отношении самого «сна» те или иные формы своего суждения.

Всё что здесь сообщает нам данный пассаж витгенштейновской мысли (без наших собственных к ней примышлений), так это то, что случаи моего логически безошибочного мышления или грамматически правильной речи (обратный случай: нарушенных действием наркоза или сна логики мышления и правил грамматики речи здесь просто не рассматривается) имеют место быть, вполне могут со мной «случаться» в бытии моей собственной жизни или деятельности «сознания» – помимо всего прочего и под действием «наркоза» или же в состоянии «сна».

При этом я сам (или моё «сознание»), по определению своему, не могу этого знать, не буду в полной своей мере осознавать того факта, что всё это случается со мной в моей сновидческой грёзе или наркотическом сне (никакого принципиального различия между двумя этими двумя «пограничными» состояниями сознания австрийский философ здесь не проводит).

И тогда подобного рода случаи нашего рассмотрения способности мыслить и говорить (и в целом выносить «суждения») «во сне» могут быть, по крайней мере, не более «абсурдны» и ложны, логически противоречивы и психологически недостоверны, чем те случаи, в которых человек бывает способен мыслить и высказывать свои мысли «вне сна».

И только в этом случае нашего рассмотрения (в том числе и в рамках своего онейрокритического анализа) способности «суждения во сне» мы можем полагать, что «говорящий во сне: “Я вижу сон”» может быть – «прав не более, чем если бы он сказал во сне: “Идет дождь”», и при этом дождь «на самом деле» идёт, а видимый им сон «действительно связан с шумом дождя».

Другими словами, в данном отношении Витгенштейна как философа интересует всего один возможный здесь случай рассмотрения – по своему смыслу чисто онтологической разницы в существе разбираемого им феномена (и никакой больше другой: ни эмпирической, ни психологической, ни грамматической, ни хронологической или топологической – раз всё это вместе происходит в одно время и в одном и том же месте – «во сне», или какой-либо ещё возможной здесь разницы).

Это когда у меня, как существа на данный момент спящего и видящего сон, нисколько не утрачивается ни способность о чём-либо судить (думать и говорить «во сне»), ни даже возможность производить «сами по себе» вполне безошибочные суждения и в целом «истинные высказывания».

Но только со всего одной, может быть, совсем незаметной для меня как «субъекта» высказывания разницей (разницей, не сказывающейся ни на принципе достоверности самого предмета суждения, ни на порядке выполнения всех необходимых здесь правил суждения, ни на конечном решении в пользу истинности или ложности данного вида суждения), заключающейся в том, что мой собственный сон или действие наркоза «лишает меня» или «похищает у меня», «вырывает мне» и «рвет себе» – моё сознание.

Именно такие варианты перевода фразы die Narkose mir das Bewußtsein raubt предлагает философ В.В. Бибихин в своём комментарии на данный пассаж Витгенштейна, давая взамен несколько иную картину (в полной своей мере уже несовместимую с представленной Малкольмом логикой отрицания способности «суждения во сне») своего понимания смысла всего этого витгенштейновского высказывания в целом:

Т.е. сознание у меня есть, по крайней мере столько, чтобы думать и говорить, я же в конце концов всё-таки продолжаю думать и говорить, но это мое сознание не мое, оно у меня вырвано, хищно и хитро похищено наркозом.

(См. здесь и далее: В.В. Бибихин, «Витгенштейн», курс лекций, прочитанных на философском факультете МГУ в 1994–1996 гг., лек. 12)

Или как мы могли бы добавить от себя к пониманию смысла этого комментария: подобного рода действие наркоза или сна не только «рвёт» и «вырывает» (ворует, похищает, выхватывает и захватывает) «мое сознание» у «меня», но также ещё и разрывает само это оторванное от меня сознание изнутри – на две отдельно отстоящие друг от друга части (половины) или две противо-стоящие друг другу стороны явления своего бытия – сторону мышления и говорения, знания и мнения, видения (образов) и слышания (слов), «сказывания» и «показывания».

Причём весь этот внутренний разрыв сознания сном (проходящий по «внутренней границе» явления сна) происходит так, что при этом я всё-таки сохраняю за собой, прежде всего, саму возможность (или свою «способность», δύναμιν [ср.➥3.2.05.13,прим.7]) и «продолжаю» – во сне «думать и говорить».

Или точнее было бы сказать (возвращаясь к вышеприведённой цитате слов самого Витгенштейна: «я» сам «по-настоящему» всё же «в этот момент не мыслю и не говорю»): что-то продолжает «во мне» думать-ся и говорить-ся, но уже не только отдельно от меня самого, как существа думающего и говорящего, но и также ещё отдельно от существа всех производящихся в данном отношении «смыслов» или произносимых «слов» – всего здесь уже не мной самим говорящего-ся и за меня самого думающего-ся.

Так или иначе:

При том и другом понимании происходит хищение, отрывание, при котором — вот что интересно — я не могу даже по-честному сказать, что я сплю (там же).

При этом в обозначившейся здесь перспективе различия между двумя возможными способами понимания того, каким всё-таки образом своего действия происходит похищение у меня сном существа моего «сознания» (сугубо внешний – по времени, месту, положению тела или состоянию души и т.д. – отрыв сознания «от меня» и/или чисто внутренний разрыв его «во мне»), мы можем выделить и две основных причины объясняющих собой тот факт, почему я всё-таки не могу «по-честному сказать, что я сплю».

В первую очередь, по причине – простой нехватки времени (и, прежде всего, нехватки времени просто подумать, понять, «сказать» и в целом осознать в отношении всего здесь мной переживаемого и видимого, что «я сплю» или что «я вижу сон»):

Похищенное у меня на время сном (или «во время» сна) сознание просто не успевает для себя вовремя «схватить» два-в-одном (или одно-в-двух), суть «одновременно», в течение одного и того же времени действия сна связать воедино, сочетать вместе (в одном образе своего видения, мышления или речи) обе эти способности или два способа своего бытия – спать и видеть сон и при этом ещё говорить (или «судить» и в целом «свидетельствовать») о том, что спишь или что видишь «во сне».

Ещё и поэтому о подобного рода похищенном у меня на время сном, потерявшем себя во время сна, отставшем «от себя» по времени действия своего пребывания в «состоянии сна» – сознании я не могу ни заключить, ни тем более доказать или хотя бы просто проверить («верифицировать»), что оно «одновременно спит и высказывает суждения», равно как и то, что («все равно что») оно «одновременно осознает и не осознает факт произнесения им определенных слов» (см. вышеприведённую цитату Малкольма).

По такому способу нашего понимания оно будет «на время» сна оторванным от меня – суть разорванным «во времени» сознанием: которое всегда будет «продолжать» что-то видеть или о чём-то думать («судить») в течение какого-то одного времени действия сна, а начинать говорить (в полном смысле этого слова «высказывать суждения») о том, что оно здесь видит и о чём думает (включая сюда и суждение о том, что оно спит и видит сон) – «всегда и уже» в совсем другом времени (причём «другом», как в своём физическом, историческом, психологическом, лингвистическом или каком-либо ещё, измерении времени) протекания сна или же и вовсе после своего пробуждения.

Второй способ объяснения причины того, почему я не могу «по-честному сказать, что я сплю», заключается в том, что несколько иначе понимается сам принцип действия лишения, механизм «хищения» у меня сном сознания.

Это объяснение восходит к логической основе онейрокритической позиции Аристотеля [➥3.2.05.13], которая может быть здесь в целом противопоставлена логике всех изложенных нами выше онейрокритических аргументов Малкольма – хотя бы уж потому, что лишает смысла саму его философско-аналитическую критику, упраздняет необходимость как доказательства, так и опровержения способности «суждения во сне».

Данный подход основывается на одном по своей мысли достаточно простом аристотелевском заключении (настолько простом, чтобы можно было исходную «логическую форму» выражения смысла этого заключения свернуть до всего одной своей «элементарной фразы»: ἄλλο τι παρὰ τὸ ἐνύπνιον).

Основной смысл которого мы могли бы свести к следующему утверждению Аристотеля: всё то, что я могу говорить или о чём способен думать («судить») «во сне» – всё это будут мысли и речи всегда и уже «проходящие мимо», происходящие «помимо сна» (παρὰ τὸ ἐνύπνιον), заставляющие нас думать и позволяющие нам говорить – о каком-то совершенно «ином» (ἄλλο), совсем другом сне.

Ср. слова бибихинского комментария на мысль Витгенштейна:

Потому что если спящему снится, что он спит, даже если он говорит во сне, что “я сплю”, даже если он, как иногда во сне говорят вслух, говорит слышным образом, “я сплю”, принять это за свидетельство того, что он спит, нельзя: он говорит во сне о другом сне (см. там же).

Аналогичным образом смысл данного заключения В.В. Бибихин переносит и на другую форму суждений «во сне» (т.е. суждений, имеющих прямое отношение уже не к установлению мной факта того, что «я сплю» или что «я вижу сон», но к существу раскрытия определённого вида содержания моего сновидения):

Точно так же, как если он во сне говорит: “Идет дождь”, это не свидетельство того, что действительно идет дождь. Это другой дождь, дождь его сна. Даже если дождь его сна и его свидетельство о дожде вызваны действительным донесшимся до него шумом действительного дождя! (там же).

Но тогда, как мы это уже говорили, в таком случае нашего понимания причины того, почему мы не можем «по-честному сказать, что я сплю», утрачивается смысл всей проводимой Малкольмом в данном отношении – критики способности «суждения во сне». – Так как критикуемые здесь формы суждения во сне, производимые сознанием сновидца как в отношении своего собственного «состояния сна», так и в отношении того или иного элемента «содержания сновидения», могут быть лишены своего главного логического основания (и в целом онто-логического источника) – самого предмета данного вида суждения или высказывания.

И в таком случае подвергаться в данных видах суждения критике будет собственно то, чего в них «на самом деле» – по самому предмету своего высказывания или вообще нет (предметно отсутствует); или же то, что в них всё-таки – «содержательно» есть, но только всё это «логическое» (предметно-смысловое или в чистом своём виде предметно-языковое) содержание того, что может думаться и говориться в форме «суждений во сне» не будет в полной своей мере соответствовать тому – на предмет чего здесь будет производиться данная форма суждения или сказываться определённый вид высказывания.

И тогда в конечном своём итоге получается, что критиковать-то по большому счёту – из всего что нам здесь остаётся в «сухом остатке», в одном только «чистом» содержании данного вида суждения в результате потери самого его предмета – нечего.

Например, если мы вернёмся к рассмотрению первой формы суждения или высказывания «во сне» – «Я сплю» (или «Я вижу сон»), то мы достаточно легко для себя обнаружим (в результате простой операции феноменологического анализа), что данный вид суждения будет лишён в самом предмете своего высказывания – того самого (факта, феномена, понятия, представления или вида) «сна», о котором собственно здесь может идти речь: в подобного рода высказываниях «во сне» всегда будет говорится о каком-то «другом сне», чем тот, который может быть нами воспринят из содержания данного сообщения или же – чем тот сон (то самое «состояние сна»), который мы на данный момент в отношении говорящего эту фразу эмпирически наблюдаем.

В случае же рассмотрения второй формы суждения: «Идёт дождь», происходит по своему смыслу похожее лишение в предмете высказывания – того самого (факта, феномена, понятия, представления или вида) «дождя», о котором здесь может вестись речь: «дождь» также здесь по своему определению будет какой-то «другой» (феноменально «иной») – чем тот, который может входить в состав содержания данного сообщения или же тот дождь, который на данный момент, в реальном мире «действительно идёт».

Можно, конечно, придумывать и применять самые разные ментально-понимательные схемы объяснения причин того, почему производимые нами «во сне» те или иные виды высказывания (или определённые формы суждения) «о сне» будут высказываниями (или суждениями) о каком-то – как по форме своего явления, так и по способу бытия – совсем уже «другом сне».

Мы приведём всего один, по своей мысли может быть самый простой, а потому и по своей логике трудно опровержимый «аргумент»:

Всё то, что может быть сказано спящим в виде высказывания «Я сплю» или «Я вижу сон» (или «Идёт дождь»), всегда будет высказыванием о каком-то «другом сне» (или «другом дожде»);

– И это не только потому, что, с одной стороны (с одного «принимающего» конца данный вид сообщения), все те, кто будет слышать его слова «о сне» – никогда, ни при каких условиях, никоим образом не смогут увидеть то, о чём он говорит, что собственно он может видеть «во сне», не будут видеть того, что именно этот (и никакой больше «другой») «сон» – по своему собственному виду есть;

– Но и хотя бы уже потому (если вообще попытаться отстраниться от стороны принимающей данный вид сообщения, полностью снять всю эту большей частью надуманную здесь проблему «верификации»), что, с другой стороны, и сам говорящий те или иные слова «во сне» – никак не может услышать самих этих, своих собственных слов «о сне»;

– Ибо для того, чтобы у него появилась возможность эти свои слова «о сне» услышать самому или увидеть «со стороны» – как они произносятся им «во сне» ему понадобиться увидеть и рассказать, как минимум, ещё один сон, он должен будет видеть и говорить всё это «ещё раз» в другом своём сне. – И так до бесконечности.

И последнее, что хотелось бы в итоге своём сказать по поводу обозначенного здесь принципа действия «лишения меня» сном, если даже и не всего возможного поля деятельности моего сознания в целом, то по крайней мере существа самого «предмета» его деятельности; механизма «похищения у меня» во сне, если и не в полной мере способности «что-то там себе» думать (составлять и выносить суждения) и говорить (высказывать суждения), то по крайней мере моей способности осознавать всё то, что так или иначе (актуальным или же чисто потенциальным образом своего действия, «вслух» или «про себя», видимым или «слышным образом», в разговоре с кем-то другим или с самим собой) «продолжает» здесь во мне думаться и говориться.

– Так это то, что представленный здесь способ описания факта потери нашим сознанием способности думать и говорить (и в целом «высказывать суждения») «во сне» в отношении существа, прежде всего, такого предмета своего суждения – как сам «сон» (или, по крайней мере, превращения его в предмет какого-то совершенно «иного», совсем «другого сна», чем тот, о котором здесь может думаться и говориться – как «о сне») никоим своим образом не касается случая нашего рассмотрения способности видеть сон, существа явления и принципа действия феномена сно-видения как такового – в его чистом виде.

То есть феномена «видения сна» в определённом смысле этого понятия (ср. понятие «сновидение» в том его смысле, в каком оно употребляется в рус. языке со смыслом древ.-гр. понятия сна-ἐνύπνιον или англ. dreaming-сновидения): не только предельно «свободного» от присущей нашему бодрствующему сознанию способности к дискурсивному мышлению и артикулированной речи, но также ещё и способного исключать собой (или же, наоборот, с другой, «обратной себе» стороны своего явления способного предварительно, заранее включать в себя) все производимые в его отношении формы суждения и виды высказывания.

Но чтобы у нас появилась возможность более или менее полным своим образом осмыслить суть данного отличия способности нашего сознания думать и говорить «во сне», способности выносить «суждения» в отношении определённого вида «содержания сновидения» – от способности «просто» видеть сон (в онейрокритической позиции и в целом философско-аналитической теории «состояния сна» Н. Малколма описание принципа этого отличия не заходит дальше сформулированного им понятия «сна как исключения», dreaming as an exception), необходимо, в своём анализе форм взаимоотношения между двумя этими способностями человеческого сознания обратиться к первому и по существу своему главному принципу различия всей философии Витгенштейна – различия между такими двумя фундаментальными сторонами явления бытия человеческой жизни и способами деятельности сознания (включая сюда и формы деятельности языка), как – «сказать» и «показать».

Некоторые подсказки в этом отношении нам может дать Владимир Вениаминович Бибихин в своём понимании сути этого основоопределяющего для всей витгенштейновской теории языка и в целом философии сознания принципа различия, которые мы можем привести пока только в целях своего «общего ознакомления», оставляя для себя возможность проведения более обстоятельного анализа смысла этих утверждений в другом месте нашего исследования:

Теперь я могу себе и вам дать отчет, без неуверенности, в витгенштейновском различении сказать и показать. Всё, что я скажу под наркозом, во сне, будет оторвано от того, что не сон. Всё, что я покажу во сне, в том числе и словом, будет так же весомо, значительно, как наяву. Всё, что я говорю, всякая языковая игра, будет по сю сторону сна. Говорение в смысле сказать проходит всегда в той или другой языковой игре, показывание как мимесис (как жест мимозы) — нет, не принадлежит языковой игре. Языковая игра, в ней я определяется правилами игры. Вся гладкая игра цивилизации. Я скажет всё что скажет по правилам языковой игры. В показывании как том мимесисе, который как раз не игра (мы различали между мимесисом и мимесисом), я как раз очень не спешит, не очень рад отождествлять себя с тем, что оказывает-ся в миметическом жесте; но никогда не сможет увидеть в нем что-то не свое, хоть и неохотно. Подвертывающиеся я языковых игр — не я, я их меняю; они спутывают всё, что держит сознание; сознание открыто разграблению, хищению, захвату (см. там же).