3.2.05.07
Представляется сомнительным предприятием также ещё и потому, что мы не только в отношении определения существа явления и образа жизни нашего сновидческого сознания, но и в отношении образа жизни и способа бытия сознания бодрствующего не можем достоверным для себя образом установить: собственно что представляет собой по своему определению, что есть по своей собственной ментально-психической природе тот или иной психологический феномен (особенно, если пытаться дать ему определение в его существенном, «качественном» отличии от всех других ментально-психических качеств, свойств, способностей, состояний нашей души):

Например, тот же феномен нашей памяти или феномен нашего чувственного восприятия, а также вместе с ними – или на основе определённой формы взаимодействия хотя бы (как минимум) с одним из этих двух «психологических феноменов» нашего сознания – и все остальные виды действия психологии (и в частности «психологии деятельности» или отдельно взятого вида «психической деятельности») нашего воображения, внимания, мышления, познания, речевого общения и прочее.

Тем более, что поводы к такого рода сомнениям подаёт и сам автор в проведённых им рассуждениях завершительной части главы «Сон как исключение».1

 

  ***

И в этом смысле мы можем теперь поставить перед собой наш первый вопрос, способ решения которого будет оказывать заметное влияние на ход нашего дальнейшего разбора логических оснований всей проводимой здесь Малкольмом критики в отношении возможности рассмотрения феномена видения сна и анализа сущности самого «понятия сновидения», производимого на основе существующих в наше время определений всех известных нам форм явления и способов бытия «психологических феноменов»:

А способен ли вообще тот или иной психологический феномен как таковой – так как он есть «сам по себе»,  суть отдельно от всего прочего нами взятый для своего рассмотрения в его чистом виде (в том числе и в том его виде, в каком обычно берётся его рассматривать, определённым своим предметно-научным образом изучать и нам преподавать современная наука психологии) – иметь собственный, по своей «сущности» предельно простой: то есть феноменологически внутри себя неделимый, аналитически неразложимый на другие психологические феномены или предметы изучения совершенно других для себя научных дисциплин; по способу своего существования в бытии человека и форме нашего его познания единый и целостный (способный непротиворечивым образом объединить собой вместе все те явления, которые данной наукой изучаются) – предмет своего исследования?2

Или же поставим этот вопрос несколько иначе. Существуют ли у нас вообще какие-либо объективные критерии, надёжные логические основания давать определение самому предмету нашего познания существа того или иного психологического феномена:

Во-первых, как предмета познания в полном своём значении и в собственном смысле этого слова «психологического» и никакого другого по отношению к нему явления: то есть не примешивая при этом к нему смыслы определений (или способы познания), например, чисто физических, биологических, социальных, языковых или каких-либо ещё, уже в своём «чистом виде» способных по своему собственному определению ему противопоставляться – в качестве не-психологических явлений человеческого образа бытия и жизни;

И, во-вторых, как предмета, по определению своему, обладающего полным набором признаков своего сущностного (или качественного) отличия – от всех прочих психологических феноменов, представляющих собой как по форме своего явления, так и по способу нашего их описания совершенно другие предметы психологического исследования, способных включать в своё определение несколько иной набор (по своим общим характеристикам не совпадающий или хотя бы просто не пересекающийся с первым) своих собственных предметно-познавательных признаков или психологически-описательных свойств?

И здесь при нашей попытке поиска наиболее приемлемого для нас варианта ответа на поставленный вопрос перед нами встаёт сразу же две, при общем своём сопоставлении друг с другом – трудноразрешимых проблемы (а если не выходить за рамки анализа предмета одной только «чистой психологии» своего исследования, то проблемы – одна в отношении к другой – и вовсе неразрешимые).3

Первая проблема – первичного выделения по своим собственным, совершенно особым признакам и уникальным свойствам существа какого-либо одного предмета исследуемого здесь психологического явления из «целого ряда» других психологических предметов и явлений, по своему общему определению относящихся к одному и тому же «классу» психологических феноменов, а значит способных обладать по отношению к существу рассматриваемого явления сравнительно схожими предметно-познавательными признаками или точно такими же как у него психологически-описательными характеристиками.

И вторая проблема – его конечного определения: определения способного дать в отношении того или иного предмета психологического исследования его «окончательную» (не отсылающую к другим возможным его определениям), для нашего его понимания в целом предельно простую (на какие-либо другие предметно-смысловые элементы нашего понимания сути данного явления уже более не разложимую) и общую (по своему логическому содержанию охватывающую предельно широкий круг явлений представляемых данным предметом) дефиницию – самой определяемой здесь «сущности» бытия изучаемого предмета и определяющего его смысл «понятия»; и на основе уже данного определения – более или менее полного психологически-содержательного описания всего комплекса явлений непосредственно с этим предметом (или его понятием) связанных.

Очерченный нами здесь круг всех этих по своему происхождению чисто методологических трудностей, которые каждый свой раз будут перед нами вставать, когда мы при своём рассмотрении феномена сна будем иметь дело с одними только (отдельными видами или целыми классами) «психологическими феноменами» как таковыми, руководствоваться анализом «содержаний» ничего больше другого, как своих же собственных (а также чьих-либо или вообще каких-либо «других») психологических представлений (или впечатлений, переживаний, высказываний и т.д.) «о» сне, может так и остаться для нас по сути своей «замкнутым кругом» нашего исследования.

Если, конечно, мы не будем пытаться в ходе своего дальнейшего исследования феномена видения сна, при осуществлении попыток дать ему то или иное своё определение – из этого самого образа действия «хождения по кругу» образования наших собственных представлений о существе явления определённого вида психологического содержания «состояния сна» или самого «понятия сновидения» выйти.

А именно – выйти из этого «круга» обозначенных нами здесь философско-теоретических проблем и всех возникающих на пути их решения методологических трудностей способно помочь только одно: если мы прежде того, как произвести свои первые попытки поиска более или менее приемлемых для себя методов анализа и наиболее действенных способов обращения с существом явления того или иного вида «содержания» исследуемого нами психологического феномена, попытаемся для начала установить:

Так чем же всё-таки может быть по самому существу своего явления (а не только по тому или иному виду «содержания» нашего о нём представления) и что собственно может представлять собой по своему собственному определению подобного рода феномен человеческого бытия;

Какой именно принцип бытия может скрываться за образом действия и областью существования всех тех «вещей» (things, nouns) и «событий» (occurrences, incidents) нашей жизни, самого разного рода предметов или продуктов деятельности сознания, отдельных выражений и целых «высказываний» нашего языка (производимых в форме так называемых «психологических предложений», psychological sentences) – каковые вообще только могут нести на себе название «психологических»;

И более определённо: какой именно формой явления своего бытия и существом «содержания» составляющих сам предмет нашего его познания элементов может отличаться тот или иной вид познаваемого нами «психологического феномена» – например, отдельно нами взятый для своего рассмотрения в качестве такового феномен всё того же чувственного восприятия – от феномена того же самого вида «деятельности чувств», но уже способного нами рассматриваться не в одном только своём чисто психологическом смысле, но также ещё и с любой другой возможной здесь точки зрения познания существа данного явления и всего представляемого им (или же посредством него «представляющегося» нам) образа бытия в целом;

Или ещё более определённо (т.е. окончательно конкретизировав приводимый нами здесь пример психологии действия феномена чувственного восприятия до рассмотрения всего одного его вида – феномена восприятия зрительного): чем собственно может отличаться как по форме явления своего бытия, так и по самому предмету нашего видения (или же предмету нашего его познания) феномен зрительного восприятия от формы явления и способа бытия его уже чисто «психологического эквивалента» – от образа действия и формы образования предмета (или формирования по своему содержанию вполне определённого «образа» нашего «чувственного представления» о нём) нашего зрительного «впечатления» (impression) [➥3.2.01.08 прим.2].

А отличается один в отношении другого прежде всего и главным своим образом тем, что не только форма данности существа явления и способа бытия предмета нашего видения и в целом чувства зрения как чисто «психологического феномена» – здесь совершенно другая, но также и тем, что и сам предмет нашего его познания (и в целом опыт «переживания», experience) и существо образования определённого вида «содержания» нашего о нём представления (что в случае рассмотрения подобного рода явлений человеческого бытия и деятельности сознания разделить, феноменологически отделить одно от другого крайне сложно) – совсем и «далеко» не просты.4

О форме данности бытия того или иного вида предмета нашего зрительного «впечатления» в его феноменальном отличии от своего собственного предметно-чувственного аналога – предмета чувств непосредственно данного нам в зрительном ощущении мы можем сказать пока только одно и тем самым дать ему первое своё определение (ср. его с нашим определением формы данности бытия предмета как в целом феномена чувственного, так и в частности зрительного восприятия [➥3.2.01.08]):

Бытие предмета зрительного «впечатления» по сравнению с последним далеко не всё и не во всех случаях жизни исчерпывается одним только актом зрения (см. «онтологическую разницу» между понятиями действия и страдания, акта и passion), самим фактом видения существа предмета своего зрения; в полной своей мере не связывает и в целом не ограничивает себя – ни местом, ни временем, необходимыми здесь для совершения действия своего чисто «физического» (телесно-физического или психо-физического, если таковой вообще здесь возможен) и в целом предметно-чувственного контакта органа зрения и самого существа «видящего» с предметом своего зрения. 

И уже один только этот феноменологический факт позволяет нам полагать (или же чисто теоретически предполагать, а ведь на основе подобного рода предположений по сути своей и строилась большая часть всех известных нам теорий сновидения), что предмет нашего зрительного, как впрочем, и любого другого чувственного или какого-либо ещё «психологического» впечатления оказывается способным составлять собой и в целом образовывать основу «содержания» феномена видения сна, производящую себя в форме явления тех или иных предметно-чувственных «образов» своих сновидений.

Сам же предмет того или иного вида «психологического феномена» (включая сюда и феномен зрительного впечатления) или существо «содержания» составляющих предмет нашего его познания элементов, по определению своему, обладает, как минимум,5 двусоставной структурой формирования образа своего бытия или двусложной формой образования нашего о нём представления (в конечном счёте двусмысленной формой нашего его понимания в целом).

С одной стороны своего явления, весь этот по своему происхождению уже чисто «психологический эффект» формирования образа нашего видения того или иного предмета своего зрения обеспечивается тем, что ни рассматриваемый нами здесь феномен «простоты» явления существа самого предмета зрения, ни разбиравшийся в другом месте феномен «непосредственности» действия произведения самого акта его зрительного восприятия – для того, чтобы у первого была возможность определённым своим образом запечатлеться (или хотя бы просто не пройти «прямо как во сне» мимо глаз), а у второго возможность «действительным» образом своего действия совершиться в бытии сознательной жизни человека (от начала и до конца произойти и в целом «сбыться»), – ни  один, ни другой никак не могут обойтись без включения в себя такого «дополнительного условия» со стороны деятельности сознания, каким, например, по существу своего явления может быть для него образ действия памяти.

Или производящегося на основе данной формы взаимодействия между собой феномена памяти и чувственного восприятия любого другого, уже в свою очередь дополняющего собой, задающего новую форму измерения существу формируемого здесь образа бытия чувственного «впечатления» – вида деятельности сознания: мышления, воображения, выражения и т.д.6

С другой стороны своего явления, с точки зрения формирования вполне определённого «содержания» образа нашего представления о предмете своего зрения, данный нам здесь уже в чисто «психологическом» своём виде феномен зрительного впечатления (как впрочем и любого другого «чувственного представления», представляющего собой определённого вида предмет или конечный продукт деятельности «переживания сознания», conscious experience) способен обладать такого рода фундаментальной структурой «двусложности» строения формы своего бытия, которой в своё время дал определение М.К. Мамардашвили, по сути своей, ведя речь о существе явления и способе существования феномена «впечатления» (impression) и всех производящихся на его основе самого разного рода форм действия его «переживания» в бытии жизни человека и деятельности сознания:

Я говорил, что наше переживание, по природе своей, по определению, переживается нами всегда с сознанием причины этого переживания, которое оно неотделимо в себе содержит; содержание переживания и есть переживание причины переживания.7

И именно с такого рода «по определению, по природе своей» парадоксально двойственными феноменами нашей собственной жизни и деятельности сознания, по самому своему «содержанию» – внутри себя раздвоенными формами явления самих предметов наших чувств или же «образами» наших же собственных о них представлений – нам приходится иметь дело, когда мы, приступая к исследованию феномена сна и определённым образом пережитого нами опыта своего сновидения, начинаем его анализировать и в целом определять с точки зрения рассмотрения всех известных нам определений и установившихся понятий тех или иных отдельных видов или целых классов «психологических феноменов». 

При этом в точности никогда так и не зная, до конца для себя не понимая – с чем собственно, с какой именно из двух возможных форм их явления мы здесь в «действительности» имеем дело (или если продолжить мысль приведённой выше цитаты: какая именно из этих двух видов деятельности человеческого сознания может оказаться для него действительно первой – перво-действующей «причиной», вызывающей собой действие другого):

Например, с самим предметом действия нашего чувственного впечатления (sense-impression) или же образом действия его воспроизведения в своей памяти; с образом действия нашего воспоминания или же продуктом деятельности своего воображения; с продуктом деятельности своего собственного воображения или же формой его словесно-образного выражения в нашей речи, и т.д. и т.п.

  1. Приведём весь этот отрывок целиком, позволяющий нам понять не только источник происхождения подобного рода сомнений американского философа как в отношении установившихся определений существа явления и способов существования «психологических феноменов» (а также существующих на основе данных определений определённых типов классификаций отдельных их видов) в бытии человека и деятельности его сознания, так и в самом критерии надёжности их свидетельствования в пользу существования тех или иных форм явления сна и феномена сновидения в целом, но также ещё (что не менее важно) и то – каким путём он пытался их для себя разрешить и к каким выводам смог в конечном итоге прийти в ходе своих размышлений на данную тему: «Если у человека возникают определенные мысли и чувства в момент сновидения [in a dream], то из этого вовсе не следует, что эти мысли и чувства он действительно испытывал, когда спал [while asleep]. Не в большей степени, чем из того, что человек во сне взобрался на гору, следует, что он действительно взобрался на гору, когда спал. Одно время я был склонен думать, что этот результат равнозначен доказательству того, что сновидения [dreaming] не являются психической деятельностью и психическим феноменом или переживанием сознания [that is not a mental activity or a mental phenomenon or a conscious experience]. Но теперь я отказался от этого вывода. С одной стороны, выражения “психическая деятельность”, “психический феномен”, “переживание сознания” настолько неопределенны, что я, употребляя их, не знал точно, что именно я утверждаю. Чтение вслух — это деятельность, но является ли она психической деятельностью или переживанием сознания? Я не знаю этого. С другой стороны, многие достойные философы стремятся употреблять эти выражения как более или менее терминологические [tend to use these phrases more or less technical expressions], и они были бы склонны оговаривать, являются ли сны психическим феноменом или переживанием сознания. Если философ употребляет выражение “психический феномен”, скажем, таким образом, что сны являются психическими феноменами по определению [mental phenomena by definition], то, конечно, никто не станет отрицать, что они ими не являются. Я избегаю такого способа изложения предмета. Я утверждаю, что если некто придерживается мнения, будто сны идентичны или состоят из мыслей, ощущений, чувств, образов и т.д. (список можно пополнить любыми названиями психических явлений, за исключением “сновидений” [other mental nouns one likes, except ‘dreams’]), возникающих, когда человек спит, то его точка зрения является ложной. Может быть, он захочет подчеркнуть, что главный источник нашей информации о человеческих мыслях, чувствах и ощущениях исходит из собственных представлений, что исключительно верно и в отношении сновидений. И он может для классификации снов как переживания сознания в качестве основания взять тот факт, что мы говорим о “запоминании” снов [‘remembering’ dreams] или что, рассказывая сны [telling dreams], говорим, что “видели” и “слышали” [‘saw’ and ‘heard’] различные вещи. Нет ничего плохого в таких решениях, если они, однако, не будут причиной того, что исследователь пойдет по ложному пути в других отношениях» (Н. Малкольм, Состояние сна, гл. 11 Сон как исключение).
  2. В определении сущности бытия предмета (Gegenstand) или его способа существования в мире мы будем опираться здесь на предельно ёмкую по своему смыслу и предельно сжатую по форме своего изложения логику положений «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна (одним из учеников которого, продолжателей общего дела «философии языка» является философ-лингвист Норман Малкольм). Положение 2.02: «Предмет прост [Der Gegenstand ist einfach]». А также тесно с ним связанное, по сути своей, раскрывающее его основное логическое содержание и в целом онтологический смысл – положение 2.021: «Предметы образуют [bilden] субстанцию мира [Substanz der Welt]. Поэтому они не могут быть составными [zusammengesetzt]». Поставим здесь на место понятия «субстанции» мира понятие души (представляющее собой по первому своему определению или, по крайней мере, по общему названию для данного вида наук – основной предмет познания всякой науки «психо-логии»). А на место «предметов», составляющих собой «субстанцию» мира-души – те самые «психологические феномены», которые могут здесь представлять собой не что иное, как предметы определения, или ещё более определённо – предметы научного познания и психологического описания того или иного вида качества или свойства, способности или деятельности, состояния или функции, определённой формы движения или образа действия – души в-мире (или в более узком «психофизиологическом» смысле изучения существа всех этих явлений – души-«в»-теле). При этом согласно положению 2.022: «Очевидно, что как бы не отличался воображаемый мир от реального, он должен иметь нечто – некоторую форму [eine Form] – общее с действительным миром» – совершенно без разницы в каком именно мире: «воображаемом» или «действительном», ментальном или физическом, внутреннем или внешнем, в мире явления «сна» или самой «яви» будет проявлять себя та или иная способность, производиться определённый вид деятельности души – «субстанция» всегда будет оставаться одна и та же, будет «состоять» из тех же самых «предметов» мира, а также «определять» и устанавливать собой единую и «общую» для себя «форму» взаимосвязи между разными «мирами» или разными сторонами явления образа бытия души в-мире. Положение 2.0231 вводит первый принцип отличия существа этой самой единой и неделимой, устойчивой и «постоянной» по форме своего бытия «субстанции мира» – от всего того, что способно составлять собой существо содержания тех или иных её уже сугубо «материальных свойств»: «Субстанция мира может определять только форму, а не материальные свойства [materiellen Eigenschaften]. Потому что они прежде всего изображаются предложениями [Sätze dargestellt] — прежде всего образуются конфигурацией предметов [Konfiguration der Gegenstände]». Для темы же нашего исследования последняя формула Витгенштейна интересна также ещё и тем, что по данному принципу различия в разряд «материальных свойств» образования «субстанции мира» вносится в качестве одного из определяющих их факторов и так называемая «изобразительная» функция деятельности языка. Положение 2.0271: «Предмет есть постоянное, существующее [Fest, Bestehende]; конфигурация есть изменяющееся, неустойчивое [Weshselnde, Unbeständige]», по сути своей, доводит до последнего своего логического конца весь этот проводимый здесь Витгенштейном принцип деления «субстанции мира» (в случае нашего рассмотрения, субстанции мира-души) на два аспекта определения образа её бытия в-мире – на форму и содержание (см. 2.025: «Она есть форма и содержание [Form und Inhalt]»). Первый аспект предлагает рассматривать её с точки зрения определения некой единой и «общей», устойчивой и «постоянной» для любого образа мира формы её бытия (устойчивость этой самой «постоянной формы» [fest Form] бытия «субстанции» Витгенштейн напрямую связывает с устойчивостью положения и постоянством форм существования «предметов» её составляющих, см. положения 2.023, 2.026, 2.027). Второй – с точки зрения определения того или иного вида её содержательного наполнения определённого рода «материальными свойствами», которые сами и уже в свою очередь определяются здесь путём формирования тем или иным своим образом «складывающегося» и постоянно меняющегося в бытии мира вида «конфигурации предметов» (в нашем случае, определённого вида «конфигурации» форм взаимоотношений друг с другом самого разного рода «психологических феноменов») и предлагаемых форм его «изображения» в речи.
  3. Приведём для сравнения положение 2.02331, совершенно неожиданным для нас и достаточно парадоксальным для себя заключением венчающее собой всю логику построения той части Трактата, которая была посвящена описанию характера взаимоотношения формы бытия «субстанции мира» и всех составляющих существо её содержания «предметов»: «Либо предмет [Ding] обладает только ему присущими свойствами [Eigenschaften], которых нет у других предметов, тогда путем описания его можно непосредственно выделять из других предметов и ссылаться на него; либо же имеется ряд предметов с присущими им всем общими свойствами, тогда вообще невозможно указать ни на один из них. Ведь если предмет ничем не выделяется, его не выделишь, иначе он и так уже был бы выделен» (перевод М.С. Козловой, изд. Гнозис, 1994). Данное положение описывает собой парадокс, если даже и не столько определения самого принципа подобного рода взаимоотношения между единой и общей для всех предметов-вещей мира «субстанциональной» формой их бытия и определённым видом уже чисто «содержательного» наполнения образа бытия каждого отдельно взятого предмета теми или иными своими «общими» или же отличными от других, уникальными («только ему присущими») «материальными свойствами», сколько указывает на конечную несовместимость между собой тех самых логических операций, посредством которых мы сначала пытаемся тем или иным своим образом «аналитически» выделить из единой «субстанции мира» тот или иной отдельный вид или целый класс «предметов» своего познания мира и затем уже на основании произведённой операции деления пытаемся логически исчерпывающим для себя образом – «содержательно» определить существо познаваемого нами предмета. Включая сюда на «общих основаниях» и, пожалуй, основную «ведущую» для данного способа мышления логическую операцию т.н. контингентно-генерализирующего обобщения, в итоге своём приводящую к образованию определённых «типов» или отдельных «классов» исследуемых здесь предметов и их явлений. Один из вариантов объяснения главного побудительного мотива постановки Витгенштейном в приведённом нами положении столь «немыслимого» и казалось бы совсем уж необязательного (ни к чему не обязывающего), или даже и вовсе не нужного для обеспечения «нормальной» работы логики нашего мышления (обеспечения логики прежде всего мышления рассудочно-аналитического, научно-рационалистического, логики мышления т.н. «конкретно-» или «предметно-научного» склада ума) парадокса, даёт нам комментарий на него Владимира Бибихина: «То, что в 2.02331 названы полярные, по сути невероятные случаи, минуя случай частично-общих свойств большинства вещей, связано с отказом Витгенштейна от классов и типов» (В.В. Бибихин, Смена аспекта, с. 138).
  4. Но тогда мы видим, что в таком случае нашего рассмотрения сущности явления и способа бытия «психологических феноменов», как определённого рода «предметов» деятельности «человеческого» сознания и в целом «мировой» души, начинает нарушаться (начиная с первого же своего, суть основополагающего для себя положения: «Предмет прост»), перестаёт работать вся та, изложенная нами выше (см. прим.2), стройная логика витгенштейновского Трактата, устанавливающая и описывающая собой принцип взаимоотношения между «формой» бытия «субстанции мира» и существом «содержания» всех образующих её «материальный» состав «предметов». Тем самым, если даже и не полностью устраняя для себя сам логический парадокс, то по крайней мере отчасти снимая проблему всех возникающих на пути его решения методологических трудностей, которые были довольно загадочным своим образом сформулированы Витгенштейном в афоризме 2.02331 (см. прим.3).
  5. «Минимум» – здесь необходимый, прежде всего, для начала развития той или иной формы познания существа данного феномена, а также для достижения предельного минимума нашего его «конечного» понимания. В дальнейшей же перспективе развития определённых форм познания и способов нашего понимания сути этого явления в бытии нашей жизни данная двусоставная структура может по количеству составляющих её предметно-содержательных элементов расширяться, обретать свои дополнительные измерения, становиться по своему предметно-познавательному или психологически-описательному содержанию всё более и более объёмной и многомерной.
  6. Платон в диалоге Филеб на примере рассмотрения феномена зрительного восприятия предпринял попытку описания того, каким образом в «душе» человека может производиться определённого рода психологический опыт постижения им существа предмета своего зрения. Для начала Платон устанавливает из каких именно первых двух форм чувственности «в душе» человека начинает «составляться» то или иное («истинное» или «ложное») его «мнение» (δόξα) о том, что может являть и в целом представлять собой, чем может сначала показаться («померещиться», φανταζόμενον, φαντασθέντα) и чем в итоге своём оказаться данный вид предмета зрения или его видимый образ. И такими двумя исходно-первичными, по сути своей конституитивно составляющими основу происхождения подобного рода опыта в бытии человека формами чувственности являются здесь – феномен чувственного восприятия (в данном случае зрительного восприятия или «ощущения») и феномен памяти (см. Филеб 38b: «Но разве не из памяти [μνήμης] и из ощущения [αἰσθήσεως] возникает у нас каждый раз мнение [δόξα] и стремление его составить [τὸ διαδοξάζειν ἐγχειρεῖν]?»). Затем уже на основании данного определения возможности сочетания этих двух форм чувственности вместе, их способности составлять собой по существу своего явления один («один и тот же») предмет нашего зрения, формировать единый «образ» нашего его видения в бытии своей жизни Платон начинает разворачивать целую «феноменологию» развития рассматриваемой им здесь формы зрения до вполне определённого здесь по своему «содержанию» вида нашего зрительного «впечатления» (παθήματα), включая в предмет своего описания целый ряд других по своему происхождению ментально-психических форм деятельности (или способностей) нашей души. Таких как, прежде всего, деятельность человеческой души по «составлению себе» и вынесению своего критического «суждения» (κρίνειν) о всём том, «что он видит» (38с). Причём способ произведения подобного рода «критической деятельности» человеческой души в отношении предмета своего зрения описывается Платоном достаточно специфичным образом: как способность её «задавать себе» вопрос и на него себе же «отвечать» (ἀποκρινόμενος) неким гадательным образом, говоря «наугад» (ἐπιτυχῶς), угадывая (удачным образом попадая «прямо в цель») по своему названию или собственному имени (имени собственному) то, что может здесь видеться. Затем идёт способность переводить «слова, сказанные самому себе» в отношении предмета своего видения, превращать своё «критическое» о нём «мнение» – в определённую форму «речи» (λόγος) и «обращаться» с ней к «присутствующему» (παρόντα, 38е). Обретая при этом способность выражать своё мнение «вслух», высказываться о существе видимого, рассказывать о нём кому-то другому – то есть получая возможность вести свою речь «дальше» вплоть до образования вполне определённой, «законченной» для себя формы рассказа. И уже только после этого (т.е. на основе уже данной, определённым образом сложившейся для себя в тот или иной вид своего высказывания или суждения «логической формы» речи) – способность души человека «наедине с самим собою» производить в отношении всего того: что собственно могло ему здесь видеться, каким образом составлялось мнение и выносилось суждение, в каких именно словах могло всё это говориться «про себя» и какими речами проговариваться вслух – определённого вида деятельность осмысления всего этого, «размышления» (διανοούμενος) на предмет своего видения и оставившего от него свой след «впечатления». В целом же подводя общий итог первому этапу своего анализа существа явления и способа бытия предмета зрительного и вообще какого-либо другого «впечатления» нашей души, а также всех составляющих основу его психологического описания элементов, Платон делает следующее своё заключение: «Память, направленная на то же, на что направлены ощущения, и связанные с этими ощущениями впечатления [παθήματα] кажутся мне как бы записывающими в нашей душе соответствующие речи [φαίνονταί μοι σχεδὸν οἷον γράφειν ἡμῶν ἐν ταῖς ψυχαῖς τότε λόγους]» (39а). Из которого мы хорошо видим, каким образом платоновская мысль связывает между собой основу происхождения и сам способ бытия феномена «впечатления». Сначала, по сути своей, выводя предмет чувственного «впечатления» из принципа взаимодействия друг с другом таких двух основополагающих для всего образа жизни и деятельности души форм чувственности, какими по существу своему являются для неё чувство «ощущения» (в целом феномен чувственного восприятия) и «память». И затем уже, если и не полностью сводя его, то по крайней мере наиболее своим тесным образом связывая (по принципу «соответствия») – с образом действия определённой формы деятельности «речи». А именно – с такой формой её деятельности, как способности «речи» определённым своим образом действия «вестись»: проводить и прочерчивать собой «в нашей душе» (см. там же 38е: символ «душа – книга», βιβλίῳ или предназначенная для ведения записей «чистая» восковая табличка, tabula rasa [➥]) определённую «словесно-логическую» линию (линию своего собственного сказывания и показывания, выражения и изображения, предложения и высказывания, произношения и употребления, слышания и видения, «узнавания» и «припоминания», познавания и понимания) – вести следом за собой и оставлять после себя «на память» [ср.➥3.2.01.11,прим.3] своего рода следы (проступающие «на свет» и выступающие на вид в форме γρᾰφή или γράμμα: черты, линии, контура, очертания, рисунка, изображения, знака, буквы, текста и т.д.) некой «графической» записи или определённого вида «грамматического» письма. На втором этапе своего анализа феномена «впечатления» Платон пытается рассмотреть его предмет в качестве уже чисто «психологического феномена» жизни «нашей души» и деятельности человеческого сознания – с точки зрения формирования «образов» (εἰκόνας) нашего собственного о нём представления (или «воображения», φαντασία). С этой целью Платон лишает существо этого явления самой феноменологически исходной для нашего его познания (и в целом эмпирического «переживания») – предметно-чувственной основы происхождения образа своего бытия. По сути своей проводит целую операцию его полного «аналитического разбора» (в отличии от образа действия проведения многих других операций подобного «философско-аналитического» рода – операцию наиболее последовательным своим образом от начала и до конца проводимую, доводимую до своего последнего мыслимого предела и окончательного для себя логического завершения): сначала «отделив» феномен зрительного «впечатления» или же «образ» нашего его «чувственного представления», с одной стороны своего явления, от самого предмета зрения как такового и всего образа действия нашего его зрительного восприятия в целом, а также от всех «психологически» непосредственным образом своего действия связанных с данным предметом чувств и действием его чувственного восприятия форм деятельности души – с другой (включая сюда и все перечисленные выше формы деятельности проводимые нашей душой в отношении предмета своего зрения: критического «суждения», рассудочного «мнения», дискурсивного «размышления», внутренней, невербальной и вербальной, устной или письменной «речи», и др.). С тем чтобы у нас появилась возможность рассматривать «в самом себе», в своей собственной душе «созерцать» и видеть (ὁρᾷ) одни только её «чистые» – суть отдельно взятые от существа самого предмета зрения и действия высказывания (λεγόμενα) о нём своего собственного (или «нашего общего») «мнения» в своей речи – образы «явления» и формы бытия всего нам здесь «мнящегося» (δοξασθέντων) и «выраженного речью» (λεχθέντων). В общем своём «заключительном» виде Платон даёт следующую формулировку представленного им способа анализа существа явления и формы существования феномена «впечатления» как чисто психологического «продукта» деятельности нашей души или «образа» нашего его представления в своём сознании: «Когда кто-нибудь, отделив от зрения [ἀπ᾽ὄψεως] или какого-либо другого ощущения то, что тогда мнится [δοξαζόμενα] и о чем говорится [λεγόμενα], как бы созерцает в самом себе [ἐν αὑτῷ ὁρᾷ πως] образы [εἰκόνας] мнящегося и выраженного речью [δοξασθέντων καὶ λεχθέντων]» (39 b-с).
  7. М.К. Мамардашвили, Психологическая топология пути, лекция 21. Обратим также внимание на ту связь данной структуры бытия человеческого сознания с существом явления самого «состояния сна» как такового и образом действия феномена видения сна в бытии нашей жизни, которую мы уже пытались установить на страницах второй главы настоящего исследования, когда мы предпринимали попытку выделить (и в целом дать определение) из «целого ряда» изучаемых на сегодняшний день нашей наукой самого разного рода (физиологических, психофизиологических или же чисто психологических) причин сна его единую и единственную в «своём роде» (онтологически первую, феноменологически исходную) – первопричину.